Желающие небеса ..
Досадно, если небеса для полдороги не пускают в собственную монастырь, и твоя милость застреваешь в чистилище неловких пластиковых кресел, что в простонародье зовётся чикагским аэропортом Об' Хара.

И желается волком кричать — а если, если ты пиит, толмач, пьяница и совсем не очень сбалансированная человек, то данная вынуждаая приостановка сулит очередную не слишком симпатичную пересекаю — с собой самим, а через себе, как общеизвестно, не убежишь, ну и дыхания теснее не хватает. Фактически, мы тут сообщаем про некоего хозяина Бенджамина Форда, какой именно и представляется именно подобной персоною и только в такой ситуации. И чтобы вылить собственной святой ярость, он присаживаться за начертание жалобы по адресу авиакомпании с условием компенсировать торкретированный ему убыток.
« Многоуважаемые Американские авиалинии, я спрашиваю воздаяния в габарите 392 баксов 68 центов. Спрашиваю требую требую. Richiedere по-итальянски. Verlangen на германском и требую российским языком, однако вы, безусловно, уже уцепили значение. Давайте в целях наглядности отрекомендуем, что меж нами стол. Слышите звук? Сие я луплю сообразно столу. Я, м-р Выплата в выгоду Бенджамина Р. Форда, разломаю к чертям его ножки! «
Апелляция же эта изливается в историю его жизни, и является чуть ли не детальной стенографией сеанса психоанализа, отчерченного надо собой самим   « больным». Повествование продолжается в независимой фигуре, чисто ассоциативно, плавно перетекая от одной подробности к иной, разветвляясь в различные стороны. Посередке — поэтичный богатыой и деяния его неудавшегося союза. Однако синхронно мы познаем и о малолетстве его мамы, и про то, как она встретила его отца, и как протекала их общая жизнь, историю его своего юношества, и что стало с ним, его мамой, папой, былой супругой и дочерью теперь.
Поэтому, из одной пространственно-временной точки, соединенные в неясный комок истинного, нити жизни поэтичного богатыря, тянутся в прошедшее и будущее. К данному в придачу мы обладаем историю ляшского бойца Валенты Мазелевского, оригинального двойника Буква. Форда. Он катит с борьбы и по несчастливому стечению путевых событий как оказалось в Триесте — один в посторонном городке. Данная история — книжка польского писателя, какую Автомобиль переводит в перерывах между курением и детальным изложением собственных жалоб к авиакомпании.
Книга Джонатана Майлза проберут несладкой иронией   ( и в первую очередь само-), но за данной драматичностью стоит не гнев, не насмешка и не насмешка, но катастрофа жизни человека. Всякий оригинальный юмор в базе собственной трагичен. И книга Майлза не прекращает данную почетную гуманистическую традицию. Его герой — типический несчастный, интеллектуал, который когда-то постепенно для себя самого ухитряется портить свою жизнь.
« Большой Джон Кьярди строчил в 60-х: „Толмач устремляется только к наилучшему из вероятных крахов“. Для человека, около какого провалы стали образом жизни, подобная мысль обладает специальную сласть. Наилучший из возможных крахов. К этому времени, как я завязал переводить, я не завоевал эпитафии наилучше этой ».
Вспоминаются болтовня Хемингуэя: « Сообщат, блаженство скучновато, но сие поскольку унылые человек часто случаются весьма счастливы, а люди увлекательные и неглупие ухитряются неприятность и себя, и абсолютно всем около », — им предоставлялась возможность желание начинать хорошей эпиграфом к книге Майлза.
Не довольно частенько сейчас повстречаешь творение с приметным шутливым уклоном, какое не скатывается в избитую непристойность. Недостает, Джонатан Майлз вольно и в отсутствие ханжества сообщает совершенно на другие темы, но поделает это так просто и деликатно, что ни в какое время не переходит страшной рубежа. Майлз слит, но он абсолютно серьёзен. Хохот здесь — не попытка избегать от неминуемых, распроклятых вопросов человеческой жизни, от ее катастрофических оснований — но одно из средств данные вопросы ставить.
Целиком книга построена на контрасте катастрофического и забавного. Противоположный сей реализуется, до этого остального, в наиболее бардовской интонации. В результате выходит и уменьшение трагического до смешно-бытового, и в именно это время это катастрофическое добивает особой напряжённости и проницательности, оно делается как-то поближе и неизбежнее для любого человека.
Североамериканская литература, пример, Имя Руссо из The New York Times, именовала роман Майлза общефилософским, что, вероятно, кое-какое преувеличение. Хотя сказать   « Дорогие североамериканские авиалинии» романом психическим возможно без оговорок. В то же время, при всей основательности бардовских целей, книга написана в демонстративно легковесной, непосредственной стилю. Сообразно жанру это быстрее произведение. И хохот, и плач, начинать и влюбленность, конечно — всё слилось, и погибель вовсе недалеко. Известие богатыря к себя и своей жизни беспорочное до самого конца, можно говорить, стоическое. Следовательно юмор здесь не цель, он работит как подушка безопасности — хотя немного да смягчает удар.
Человек и его пространство — в общем-то Майлз строчит про это. Вот умалишенная мама бегится со собственным девятилетним отпрыском Бенджамином в избежаю Штат в розысках Гдетотама.
« В Гдетотам, возобновляла она, всё или же. Свет зари, пронзительный пустыню, — это волшебство, от которого из наших глаз хлынут плач благоговейной веселья. А солнце вслед за тем так недалеко, что его можно тронуть перстом ».
А после беседы с полковником оставляет   « независимую местность Триест» боец Валенты Мозелевский.
« — Что буква, тогда вам не надо ездить восвояси, — произнес полковник. — Тогда простой поезжайте куда-нибудь, в какое-то место. По ми, так хоть к чёрту на рога. И видите, я требую на этом. Беря во внимание заваруху и все другое.
" "Тут и имеется место. Теснее недостает" — Господи Иисусе. Врезавшись влобовую в эти строки, я прикрыл книгу, засунул её назад в сумочку и пошёл на улицу шмальнуть " - а это уже Бенджамин Автомобиль, до бесчинства здравый и пропащий, не разведавший собственного места, к тому твердо и продолжаться застрявший в аэропорту так темно подобном на чистилище.
«Мы все попали в количество вполовину истязуемых: заперевшие на переходе, желающие небес. Я уж не сообщу о том, что тогда всё окрашено в разные тона чистилищной серости: мрачно-серые плитки потолка, колонны цвета влажного бетона, разноцветный, словно песочный гравий, напольная плитка. Свет бледный и невнимательный, сияющая дымка. И как в Дантовом Чистилище, ни один человек не отбрасывает косметика. Позабудется и времени теченье… »

И никто не искает своего места. Сможет потому, что человек звериное соседное — самостоятельно сущность его лежит неизвесно где в пространстве между небом и землёй. Ему постоянно малюсенько. Его гложет печаль по нескончаемому и невыносимому. Вслед за тем его место.
« И как сможет одно урезанное слово овладевать всю ту вот херню, что я наделал, а ещё и все эти багаж, какие я не делал? А это от несделанного не дремлешь ночами. Изготовленное — оно в прошедшем. Выполнено. А недосмотренное никуда не уходит. Правильно вот это „жалеть“ уместить всё это? » .
Сей роман обучит не бежать от себя — а видеть, видеть и смотреть в свое лицо, отпечатавшееся на неожиданных предметах, людях, событиях. А это — никогда не излишний урок. Около такое количество зеркал, что мы привыкли их не виднеть. Надобно бы почаще протирать пыль со своих глаз, а то раскроешь их, единожды, а все двери перекрыты, и самолёты никуда не ехат — достит ли тогда мощи, дабы начинать секретные двери и услать хоть какое-нибудь летательное лекарство?